Набережная Енисея больше не вставляет

Старею. Впервые в этом году поехал погрустить на набережную реки Енисей, дабы мрачно смотреть в ее загаженные воды, много курить и думать о том, какой же я мудак, потому что не могу принять единственно верное решение и утопиться, если уж никто не желает продать мне смертетворящего цианистого калия. Я забыл, что сегодня полночь (так, это приступ шизофазии. Не полночь, а пятница подразумевается здесь), а потому там, на набережной, я смогу лицезреть толпы ламерья, масштабно сосущего пивище и обнимающегося-целующегося со своими половыми партнерами и партнершами. Так и случилось, и это противно, причем особенно противно было видеть симпатичную и классически элегантную девушку (даже без ослиного хуя, то есть пивной бутылки, в красивых пальцах прелестной руки), шествующую в компании семечного гопника в спортивных штанах и без тени интеллекта на мордочке. Да, его можно любить. Можно. И любит. Гуляет вот с ним по набережной чертовой, которую уже успели заполонить мерзопакостные летние кафе, от которых погано воняет все тем же пивищем и дымом мангалов. А меня нельзя любить. Совсем нельзя.

Значит, старею. Главным признаком старения является то, что мизантропия переходит в пассивную, но жесткую форму, при которой уже даже не хочется набрасываться на эти парочки с огнеметом и бензопилой, но отвращение достигает той степени, когда там, даже около самой реки, чуть в стороне от неприличного шума, становится невозможным находиться более получаса. Курю, думаю, пытаюсь совершить несколько телефонных звонков, но абоненты, среди которых одна девушка, не отвечают. Кладу телефон в карман, выкуриваю еще несколько сигарет и мрачно плетусь до автобусной остановки, чтобы поехать домой (так сказать, домой).

Душно, плохо, тяжко. Автобус почти летит, и через минут этак двадцать я вываливаюсь из его дверей. А ведь еще три года назад я мог часами грустить около Енисея, наматывая круги и матерясь. Старею.